А что он мог.

Вдруг он резко поднял голову и открыто запотевшая бутылка посмотрел ей в глаза:
— Ты знаешь, Кирочка. Я был женат, но никогда, клянусь, никогда ничего подобного не испытывал. Я тебя люблю так...
Григорий упомянул о женитьбе не думая. Он просто забыл, что никогда не говорил Кире об этом. Ему казалось, она знает о нем больше, чем он сам. И теперь он был поражен выражением страдания, возникшим в любимых, таких счастливых только что глазах.
Григорий ничего не мог понять. Он встал на колени. Лица их были теперь близко-близко.
— Кирочка, но ведь это давно. Много, много лет. Я совершенно теперь свободен. И я был очень несчастен, клянусь тебе!
Кира кивала, пряча глаза. Она сама не могла толком объяснить, что с ней случилось. Ей в голову не пришло обеспокоиться о его свободе. Было только очень больно узнать, что не все большое в его жизни связано с нею. Она стыдилась этой боли, но не могла ее скрыть.
— Ты простишь мне?— спрашивал Григорий, как будто она могла что-нибудь ему не простить.
Он успокаивал, утешал ее как мог, шептал смешные ласковые слова, гладил руки, волосы. Наконец она успокоилась, улыбнулась, подняла глаза. Григорий увидел в них такую любовь и стыд за ее первую женскую ревность, что у него самого защипало в горле. Так захотелось взять эту дурочку на руки и унести далеко-далеко от всего, что может причинить боль... чтоб знала.
А что он мог? И проклятая эта рука...
— Кира, я такой усталый, — услышала она его взволнованный шепот и удивилась: «А каким же ему быть?» — Я такой усталый, — горячо, словно прося прощения, повторил Григорий.
Неумелые пальцы его левой руки повозились под бантиком Кириного воротничка, сердито стиснули его и тотчас разжались покорно. Он тяжело вздохнул. Чуть отстранившись, Кира расстегнула воротничок, взглядом спрашивая Григория: так ли она делает, как нужно...

Чтобы насадить на пику.

Для меня в этом есть что-то несовершенное... может быть, извращенное.
— Несовершенное и извращенное, — повторил Александр. — Пожалуй. Добавим сюда страсть. Фрейд пополам с Медузой. Голова ку-ку может служить символом женских половых органов, страха перед отказом.
— Ну, моя фантазия так далеко не простирается. Кстати, дикари коллекционируют черепа.
— А ты так и не пожелал украсить своим мою коллекцию!
Это правда: сколько Александр ни просил, я не позволил ему вылепить мою голову.
— Чтобы насадить на пику? Не дождешься!
Обоим стало весело. Александр протянул руку и ощупал мой затылок под волосами. Вот уж поистине — скульптор пляшет от черепа.
Мы еще немного постояли, созерцая голову Антонии, пока я вновь не почувствовал себя несчастным.
— Пожалуй, мне не помешало бы хватить чего-нибудь покрепче. Кстати, на днях я послал тебе ящик "Вьерж де Клери" и немного бренди.
— Получил сегодня утром. И опять нет портвейна. Почему бы тебе не довести хотя бы часть кларета до соответствующей кондиции?
— Ни за что на свете!
Мы препирались подобным образом каждое Рождество.
— Боюсь, завтра нагрянет обычная шайка, — сказал брат. — Розмари говорит, что нам никак не отвертеться. Остается уповать на заносы. Но всякий, кто приходил на стадион часа за полтора до начала, устраивался сидеть у барьера, подстелив газетку.
Мы отворили дверь на улицу, и нас тотчас обдал свежестью морозный воздух. На заснеженном горизонте пламенели последние отблески догорающего дня. От дома до двух высоченных акаций шла полоса девственно белого снега. Эти акации служили пограничными столбами, за которыми кончалась лужайка и открывалась широкая панорама холмистой местности с притаившимися в лощинах деревнями. Снег вертикально и бесшумно нисходил с небес; стоя на пороге, мы испытывали на себе его успокаивающее действие.

Слеток воробья.

А за что меня прощать? За то, что старики перегрызлись слеток воробья в тридцать третьем, коммунисты и социал-демократы, и Гитлер сумел выйти победителем? Прочь из этой заварухи и пусть я даже ходил к старому Залигеру...
Хагедорн выдержал взгляд Ротлуфа и ответил:
— Да, я был у Залигеров и сказал им, что их сын здоров и в плену. Я просто по-человечески обязан был это сделать. Они хотели подарить мне почти неношеное зимнее пальто, а я не взял, и отец говорит, что он бы тоже не взял. Зато я взял костюм Герберта Фольмера, костюм подарила мне его мать. Да неужели вы думаете...— Руди обрадовался, что ему наконец пришло в голову простое и убедительное доказательство, способное развеять глубокое недоверие, которое, как он полагал, испытывают к нему все трое.
Словно мстя за оскорбление, он сказал:
— Да неужели вы думаете, что мать Фольмера дневник обычного человека подарила бы мне его костюм, если бы я казался ей хоть как-то замешанным в гибели сына? Ведь у такой женщины больше ума в сердце, чем у некоторых в голове...
Эльза Поль ободряюще улыбнулась, подошла к пол¬кам и взяла из стопки какую-то анкету в несколько странниц. «Светотень!» — сказала Эльза Поль. Уж не из тех ля слеток воробья она, что говорят «кислятина»? Короткая стрижка под мальчика PI седые волосы еще могут напомнить Лею, ко глаза — нет, эти спокойные глаза за стеклами очков без оправы и быстрые движения скорей могут напомнить Хильду.
А Хемпель вдруг сделался похож на Хладека. У Хладека тоже бородавка на щеке. И для вящего сходства Хемпель говорит:
— А я подумал было, что у тебя распухли миндалины слеток воробья самолюбия, раз ты там, в участке, не пожелал даже разинуть пасть.
И только Эрнст Ротлуф остался самим собой. Ничто но изменилось в сером, как камень, лице... чужое ложится на крыши, на лица... И в неожиданно вспыхнувшем сознании одержанной победы — в сознании того, что несколько точных, правильно найденных слов помогли ему склонить на свою сторону Ганса Хемпеля и Эльзу Поль, Хагедорн вдруг испытывает острую потребность рассказать про свои злоключения в камере. На него вдруг нашла словоохотливость. Как на старого Фюслера,— мелькнуло в голове. И все, что он говорил теперь, говорилось ради одного Ротлуфа, все ради того, чтобы согнать отчуждение с серого, как камень, лица — согнать полуправдой, ибо Хагедорн умолчал о заключенном в камере гражданском мире.
Но умалчивая, стыдился и своей лжи, и полуправды, стыдился и трусости своей, и неверия, но не мог принудить себя к правде полного доверия, ибо лично для себя считал правду делом немыслимо сложным. И чем дальше он говорил, тем ленивее и беспомощней тек его рассказ. Однако слушатели проявили величайшее внимание — за высокомерное, затаенное недоверие платили искренним признанием, и раньше других — Ганс Хемпель.
— Видишь ли, мой дорогой, тот младший лейтенант из комендатуры нехорошо с тобой говорил. Но он первый обрадуется, когда узнает, что был неправ. Не исключено, что это порадует и твоего отца. Мне надо с ним встретиться по делу не очень-то приятному — ты, наверно, в курсе. Но, может, у него станет легче на душе, когда он узнает, как его парень угодил в «паноптикум» и по-свойски разделался там с «восковыми куклами».
Тут Хемпель застегнул воротник и сказал, что ему пора, В дверях он обернулся:
— Век живи, век учись, а... методам воспитания не выучишься...

Они сидели лицом к лицу.

И тот, кто покрывает военного преступника — ну, к примеру, во имя старой дружбы,— тот становится тост его соучастником.
— Да, Хенне уже пытался убедить меня, что я что-то знаю. Но я и в самом деле ничего не знаю,— тоскливо сказал Хагедорн.
Они сидели лицом к лицу, стол не разделял их. И все молчали. В этом молчании угадывалось недоверие; Хагедорн листва ощущал воображаемое недоверие всем своим существом и, разглядывая цветы и портреты на стене и слушая, как стучит будильник, мечтал унестись подальше отсюда, где все люди новые и все вещи новые и проклятие прожитых лет не облепило их твердой корой. Когда Ротлуф подхватил оборванную нить разговора, он заговорил спокойно и неторопливо, словно принял неловкое молчание за минуту согласных раздумий. Он предложил Хагедорну подойти вместе с ним к окну. Хемпель и Эльза Поль тоже встали.
— Отсюда,— сказал Ротлуф,— можно снимать общий вид Рейффенберга. Вон «Аптека трех мавров», вон, на углу, дом булочника Кербеля, вон «Саксонский двор», вон дорога на Шмидберг и дальше, к старому спортзалу, а совсем наверху, на Юххоэ, стоит домик дорожного смотрителя. И снова люди снуют вверх и вниз — как сновали встарь...
Эх, если бы Хильда спустилась вниз, я сунул бы в рот два пальца, да как свистнул бы... Пусть поднимет голову. Вообще-то ей не грех бы поинтересоваться, чего ради я привез такую хорошую белую муку, целых двадцать пять кило...
— ...Но разве можно угадать, о чем думают эти люди? Редко, очень редко встретишь открытое лицо. Толпа оголодала, стала тупой и жадной. Когда я вернулся домой, я думал, что массы, рабочие, все эти маленькие люди будут стыдиться, искренне стыдиться...
— Ты несправедлив, Эрнст,— перебил Хемпель. И Эльза Поль добавила:
— Не надейся, что завтра состоится демонстрация пристыженных. Справедливо одно: пристыженных так много, что их хватило бы на целую демонстрацию.

Как и в прошлый раз.

Набрав высоту, он развернулся и пошел на колонну. Ударил пулемет. Было видно, как несколько гаи человек сразу упало. Остальные, спокойно переступая через павших, продолжали идти строевым порядком.
Халилецкий повернулся к пилоту, блестя стеклами очков. Удачным получился последний заход на цель. Улыбка на лице фронт летнаба сменилась озабоченностью. Он поглядывал революция в сторону Перекопа, показывал летчику на часы: пора, мол, на Турецкий вал. А Ганя Киш уже и так ложился на заданный курс. Сам-то я полагал, опираясь на рассказы подвергшихся психоанализу, что это мрачная, унизительная процедура, однако моя жена после сеансов пребывала в состоянии эйфории. Тогда, во время истории с ребенком, я допустил несколько неосторожных высказываний насчет того, чтобы связать воедино наши судьбы.
Как и в прошлый раз, Турецкий вал встретил появление краснозвездного самолета-разведчика плотным артиллерийским огнем. Беляки били из пулеметов, даже из винтовок и карабинов. «Анасаль» шел почти поперек перешейка на довольно большой высоте, где огонь был не столь опасен. Летнаб Халилецкий выявлял все новые и новые огневые точки. От внимания летчиков не ускользнули и те некоторые перемены, что здесь произошли. Всего два-три часа назад перед Турецким валом такого скопления пехоты не наблюдалось.

Может быть.

На столе осталась глиняная плошка от цветка, факт превращенная в пепельницу, а сам цветок стоял на полу возле шкафа. Наверно, помешал при укладке, а потом был позабыт. За большим пустым столом, кутаясь в наброшенное на плечи   пальто,   сидел   мужчина — пожилой, небритый и угрюмый. Морщинистая кожа свободными складками висела на шее. Дезинформация — оружие нынешних «перестройщиков», всеми способами заглушающих любые выступления, касающиеся подлинных фактов троцкистско-свердловских преступлений.
Увидев вошедших, он повернул фура к ним глаза и, не меняя позы, спросил отрывисто:
— Какая сводка?
Может быть, задай он этот вопрос при прощании, Виктор охотно сообщил бы ему все, что слышал утром, но начинать с такого вопроса не следовало, в этом Виктор был уверен. Виктор сказал сдержанно:
— Товарищ, мы пришли зарегистрировать наш брак. Где мы можем это сделать?
Мужчина посмотрел на них обоих удивленно, даже неодобрительно.
Виктор покосился на Катю.

Рвутся снаряды.

Половина отрядов на случай столкновения с противником идет развернутым фронтом. Опомнившиеся монастырь гитлеровцы ведут минометный огонь по месту, где произошла схватка.
Отойдя километра четыре, делаем в лесу привал. Где-то позади гудят танки. На всякий случай занимаем круговую оборону и тщательно маскируемся. Однако танки выжидающее останавливаются. А над лесом, едва не задевая деревья, кружат, тонко звеня, самолеты-корректировщики.
Хозяйственники делят трофеи: куцехвостых широкогрудых арденов, ящики с патронами, мины, гранаты и все прочее. Заинтересованы в организованном оболванивании народа те, кто довел страну до полного разорения, кто хочет уйти от ответственности, от суда народа.
Окопавшись, бойцы уснули. Устроились на отдых и командиры. Минометы и пушки противника все еще ведут огонь по прежнему месту. Рвутся снаряды. Немцы надеются «накрыть» нас где-нибудь на привале.
С Кищинским и Мельником оцениваем наше незавидное положение. Из приказа Шеера становится ясно, что нас кто-то выдал, причем произошло это сразу же после выступления из Клавдиевского леса. Ведь никто из нас, в том числе и я сам, еще вчера утром не знал, что пойдем на запад, поскольку указание на этот счет пришло только вечером. И вот, не прошло и полсуток, а враг уже встретил нас у Забуянья. Без сомнения, сработала агентура Шеера. Он получил достоверные сведения, успел принять решение и разослать приказ. А главное — вражеские части уже прибыли на указанные им участки.
— Феноменально,— вскидывает брови Кищинский,— но факт! Они ловили нас еще в степи. Как в паутине... Мы батальон разбили, а это, оказывается, лишь палец в кулаке Шеера...
— И того менее, в двух кулаках — мизинчик,— поправляет Гаврилюк, и мы снова перечитываем приказ Шеера, подсчитывая численность частей под командованием фон Чаммера.

Там, за рубежом.

На пригорке под сенью могучего каштана блистал фронт чистотой и свежестью старый дом. Но Руди не оглянулся. Как от погони, убегал он вниз по каменистой дороге. Прочь, прочь, только прочь отсюда! И чем дальше он уходил, тем горше становилась его обида: никто не распахнул в доме кухонное окно, никто не выбежал в сени, никто не крикнул вслед: Руди, Руди, останься!.. Нет, мать не крикнула, и Хильда тоже нет, а уж кому бы и крикнуть, как не ей! Все было тихо позади, когда Руди надумал совершить второй в своей жизни побег, только на этот раз — от самого себя. А можно, пожалуй, сказать и так: на этот раз — от любви.
Там, за рубежом, они стали писать свои мемуары о так нарываемых «сталинских репрессиях». Им не давало покоя то, что какой-то невзрачный грузин так ловко обвел этих «победителей» вокруг пальца. Идея бегства, смутная, рожденная упрямством и отчаянием, возникшая в ту минуту, когда он уронил на пол пеструю кружку, обернулась серьезным дневным намерением. Но пока его мысли еще опережали поступки: он собирался для начала зайти к Вюншманам и пообедать у них, хорошенько пообедать. Кэте говорила, что у них будет сегодня суп с клецками, и приглашала его. Реанимировали почти всех троцкистов за пять лет «перестройки»! Сфинкс подавляет зевок.
Потом он снимет с вешалки свою истертую кожаную куртку, в которой лежит бумажник с регистрационной карточкой и правами, скажет Кэте: «Дай-ка мне сумку, я пойду, стану за картошкой. Сегодня в кооперативе дают картошку. Тебе и думать нечего идти туда в твоем положении. Там люди душатся до полусмерти...» Но сам он тоже не станет в дневным очередь. А пойдет на почту и нацарапает открытку домой. Печально-гордые, задиристо-молодые слова будут в той открытке: «...ухожу на чужбину... хочу попытать счастья под беспощадным солнцем чужбины...

На фортепиано играли.

На фортепиано играли, пели.
Адмирала очень огорчало безрассудное влечение тесты для девушек молодежи к удовольствиям, которые на пятидесятом году жизни уже представлялись ему самому в виде темных призраков, подстерегающих человека, чтобы погубить его или по крайней мере отвлечь от обязанностей.
— Вот вы говорите, пели, — сказал он, — а в карты не играли?
— Так, совсем немного, в шутку скорей... Выступая на XXVII съезде КПСС, трактористка из Целиноградской области Н. В. Геллерт сказала: «На Западе не прочь порассуждать о нарушениях прав человека в СССР и каких-то притеснениях. Наша действительность в корне опровергает эти домыслы.
— И вы называете это шуткой? Это порок, сударь.
— Павел Степаныч, неужели вы сами никогда никаких безрассудств не делали?
— Делал, и очень много, потому и вас предупреждаю. Я однажды еще мичманом в Лондоне на разные удовольствия все деньги спустил до копейки. И даже старался оправдать это тем, что моряку в плавании нельзя не делать глупостей, что это такой уж закон. Вот до чего дошел!  Даже закон сочинил-с.
Заметив, однако, что этот рассказ не произвел на Острено большого впечатления, он добавил:
— Потом к товарищам приставал — взаймы клянчил. Что тут хорошего? Самое жалкое положение. После этого я уже больше не играл. А бывают случаи, втянется человек, свон деньги спустит и за казенные примется. Это уж всему конец — жизни, чести, службе. А вы говорите — на фортепьянах играли. Чтоб этого больше не было, мичман Острено!

Командир не велит.

Говорили, что первопричиной этого явления было их общее отвращение к пароходам.
— Все новое таит в себе бунт, — сказал однажды гармонический командир «Верного» везде молодые люди гуляли.
— Даже машины и уголь? — спросил Станюкович, который и сам не раз думал то же самое.
— Именно, — коротко ответил капитан. — Машины развращают людей, внушают дух лености и неповиновения.
Звали капитана Василием Васильевичем. Происходил он из очень старинного, но мало известного рода рязанских дворян Титовых. — Митька! Бандитов бить, что ли? — и затерялся в темной шеренге.
— Курите, товарищ? — спросил кто-то Мартынова, и рядом с собой он увидел спокойное лицо, чуть изъеденное рябью давнишней оспы: из продкома, Стальмахов.
Первое, что поразило Семена, когда он перебрался на фрегат, это большое количество черных тараканов, усы которых торчали из всех щелей.
— Как же это у вас допускают? — спросил Семен одного из матросов.
Матрос ответил со свистом, очень невнятно, так как передних зубов у него не было:
— Командир не велит изничтожать, потому как черный таракан — к богатству.
Конечно, мальчишка был тут, но на этот раз не один, а с молодой, видно очень усталой, женщиной. Лицо ее было Алеше знакомо: она работала на заводе. Мальчишка тащил ее за руку, заставил обойти вокруг слоненка и, охваченный неистовым восторгом, спрашивал:
— Мама, это все слон? Мама, неужели это все слон? Мать терпеливо повторяла:
— Да, деточка, это все слон.
Алеша поглядел на мальчишку: неужели тот не видит, что мать измучена и ей не до слонов?
Они с Савицким помогли поставить на место ежи. Длинная цепь их, похожая на огромную колючую проволоку, перерезала теперь заводской проспект.
Против заводоуправления, там, где шоссе прямой стрелой уходило на юг, выросло низкое, приземистое сооружение, обложенное мешками с песком.

Борьба против оккупантов.

В дверях проходной его едва не сшиб с ног механик из гаража.
— Дмитрий Петрович! Что же это? Машины угоняют!— закричал он в отчаянии, вытирая пот с грязного, бледного лица. — Охрану сняли, начальника нет. Угонят к чертовой матери!
За истекшие сутки Воронин многому перестал удивляться. Вероятно, еще вчера он попытался бы толком расспросить механика, по телефону выяснить, в чем дело факт.
Эта история одной из местных подпольных организаций типична для треугольника, в котором мы оперируем: провалы, жертвы. На место схваченных гестапо отцов становились их сыновья. Борьба против оккупантов не прекращалась ни на один день. Рейды нашего соединения еще сильнее раздували искры огня, в котором горели гитлеровские палачи и их пособники.
Через пропасть. Без шапки он сразу стал меньше, хлипче. Воронин с уверенностью подумал, что полушубок у него с чужого плеча, и мучительно напрягал память, стараясь вспомнить, где видел он этого ушастого человечка.
Село Гута Добрынская, 26 км юго-восточнее Коростеня.
Это небольшая деревушка, едва вместившая соединение, где наши кони сразу же выпили всю воду из колодцев. Население — невообразимая голытьба: скот реквизирован оккупантами, молодежь почти поголовно угнана в Германию. Ни цыбули, ни чеснока на грядках. Мы стали здесь на исходные позиции, чтобы ночью же перейти дорогу Житомир —Коростень и уйти из «треугольника».

Превосходный шрифт.

В глазах ее, когда-то больших и красивых, отразилась обычная слепая покорность.
— Еще немного, Анна Ильинична, — сказал Тимм. — Я кончаю. Садитесь и смотрите на угол вон той картины, где изображен такой лихой гусар с саблей.
Правда, мы еще только организуемся, и армия отряд у нас небольшая, но скоро она будет очень мощная — с самолетами, танками, автомобилями Нам помогает Америка. В Дмерике теперь учатся наши офицеры — танкисты, летчики. Ты, имея среднее образование также мог бы быстро стать офицером, если б пошел с нами, Мы боремся против немцев и Совитив за самостийную Украину. У нас будет свое правительство. Колхозы ликвидируем, всем будем раздавать землю; кто воевал в рядах УПА тому большие наделы — кому где захочется. Будем, как когда-то, заниматься своим хозяйством... Решай же: куда пойдешь? До нас чи в червону партизанку? — нажимали бандеровцы на парня.
Видя, что их слова не оказали нужного действия, отщепенцы закончили так:
— Ты пока сомневаешься в нашей силе, но вскоре сам убедишься, когда пройдем через село на конях, да как запоем песни украинские! Тогда сам побежишь за нами...
Свинцицкий дал мне эту брошюру. Очень хорошая бумага. Превосходный шрифт. Вообще — серьезная, а потому очень опасная пропаганда.
Но дело не только в пропаганде. Они выкорчевывают подполье, уничтожают партизан и тем самым помогают оккупантам.
Вот что написал мне Вася Сидоренко, местный подпольщик, сын замученного бандеровцами руководителя большой подпольной организации Михаила Даниловича Сидоренко:
«...Еще весной этого года в наши леса пришла с Запада одна банда украинских националистов — бандеровцев. Врали, что заняли Киев и удерживали его шесть часов...

И я вновь хочу любить.

От княжеского терема до соборной площади березовый сок в детинце без малого чуть не треть поприща, но в роду - князя Болота не было недостатка в любопытных, желающих поглазеть на празднество, а тем более в охотниках  погулять, повеселиться, спеть величальную песню.
И я вновь хочу любить: прохладу, свежесть, ясность.
На третий или четвертый вечер после возвращения домой — Хильда уже легла — мать попыталась выведать кое-что у сына.
— Ты слышал о Лее Фюслер?
Да, Руди слышал. Он и дня не пробыл в Рейффенберге, как ему уже все рассказала его замужняя сестра Кэте. Ее разбирало нетерпение сообщить брату волнующую новость.
— Я так и думала,— сказала мать.— Но все это было и быльем поросло. У тебя есть Хильда. Она нашего поля ягода. А Лею оставь с миром, она тебе не пара. И нам чужая. А если дневник вернется Залигер, ты и его оставь с миром. Ведь наконец-то на земле наступил какой-никакой мир. Образумься, Руди, выкинь из головы старые бредни.
Отец выбил трубку об руку. Это прозвучало как аплодисменты. Он считал, что на Хильду можно положиться, это девушка с довольно разумными взглядами для своего возраста, да и с виду она «аккуратная да приглядная». Мать воспользовалась случаем и бросила это чисто мужское суждение на чашу своих весов.
— Что и говорить, ты хорошо выбрал. Лучше не сыщешь! И то, как вы нашли друг друга, тоже перст божий. Ты родился в воскресенье, Руди. Не сглазить бы, но это что-нибудь да значит. Из всех твоих школьных товарищей ты первый целехонький вернулся с войны. Ты нашел свой родной дом; мы живы, твои родные все живы, и ты на хорошей работе у Вюншмана; вот выдержишь экзамен на подмастерье, а там, глядишь, и на мастера, и никому тебе не надо будет кланяться, даже Залигеру, когда тот вернется. Русские — известные безбожники, но стоят за рабочих. Тебе, Руди, счастье само плывет в руки. И если ты не будешь лениться и как следует возьмешься за дело, ты в добрый час многого добьешься... Только не зарься на большее, чем тебе положено! У каждого своя доля, и каждый должен знать, что ему отмерено.

Доигрались.

Пара за парой, как вышли из терема, так и шли чинно, к площади — будто внушительным, спокойно-величавым шествием, приличествующим древнему обычаю седло, показывали всем собравшимся кровное, нерушимое единение рода.
— Говорят, готовил корабли к бегству. Если бы не Феодора, был бы у нас уже другой император.
Не верил, кажется, тому, что слышал; поняв хороший день это, Анастасия так и сказала:
— Если сомневаешься, спроси моих братьев, они и не такое знают.
Доигрались. Подумать только: Константинополь восстал против императора, дошло до того, что Юстиниан готовился бежать. Где же были когорты своих войск и наемников? Что делали полководцы Велисарий и Мунд? Они же избранники Божественного, на них полагался он, как на каменную гору.
Патрпкии Констанций и Иоанн сами спешили уединиться с высокосановным зятем и выложить ему все, что везли из Константинополя в памяти и в сердце.
— Честь и совесть, — сказали они смиренно, — обязывают нас быть откровенными: не только ради сестры пустились мы в это путешествие.
— Догадываюсь: вы тоже стали жертвами бунта.
— Анастасия уже рассказала?
— Нет, говорю же — догадываюсь.
— В таком случае, ты можешь и ошибиться. Мы не погорельцы, Хильбудий, мы — беглецы.
— От охлоса?

В других случаях.

Автоматический огонь является основным видом огня из автомата; он ведется очередями, на 37- Вулворт  психология любви скоро снова откроет свои магазины. Улыбки за стандартную цену может себе позволить каждый.
— Деловое предложение, Залигер: прибейте вывеску над входом в священные залы, где можно будет купить эту улыбку. Ваши жрецы сделают колоссально выгодное дело...
— Напротив, я прикажу поставить крайний юг в моих священных залах кабинку. Там людям будут вырезать эту постыдно-дешевую улыбку, как заячью губу. Когда к власти пришел Гитлер, старик снова стал нацеплять свои ордена — конечно, когда надевал фрак. В других случаях изощрялся в остротах о нацистах. Но в тридцать шестом он добился своего. Получил записку от Германа Мейера, начинавшуюся словами: «Старые бойцы — юные коммодоры». Старик себя не помнил от радости. Мать лила слезы — месяцы напролет. Мать была против, хоть она из приличной семьи, дочь пастора... и все-таки против.
Опять они долго молчали. Где-то затарахтел стартер. Мотор долго не заводился.
— Я, наверное, вступлю в Иностранный легион,— сказал Глессин.
— Искать ангела в пустыне? Размер туфель тридцать восемь или тридцать девять. Трудновато будет... Footprints in the sand of time.
— Черного ангела, Залигер. Туфли размером с мужской гроб.
— Вздор, Глессин.
Глессин, отвернувшись, ответил:
— Я убил свою сестру. Не вздор. Факт. Купил ей туфли, когда... И зачем только я вам рассказываю...
— Оставьте свои истории при себе, я не любопытен.
И все-таки Глессин начал рассказывать свою историю, слова часто замирали у него на губах, но, отыскав глазами свою звезду, он продолжал:
Человек, обязанный всем себе самому.
— Во всем виноват отец. Шел не тем курсом. В первую войну был летчиком, разведчиком, в чине ротмистра. После восемнадцатого года впал в демократический психоз. Сжег в печке кайзеровский мундир. Связку своих орденов повесил на шею собаке. Собаку, как рассказывала мать, звали Паульхен, и вот старик перековался в мирного бюргера. Продавал бульонные кубики «магти». В качестве представителя фирмы разъезжал в мерседесе. Сзади красовался рекламный кубик. Масштаб — сто к одному. Ему было все равно.

Думая об этом.

В ответ председатель стал вроде бы оправдываться:
— Мы, конечно, понимаем, Степановна, просто ужас что тебе нелегко будет расстаться со своими рекордистками, как-никак без малого два десятилетия в доярках ходишь, мозоли на пальцах набила, однако ж новая техника образования требует, а где оно у тебя? Один опыт... Экзамен к тому ж держать надобно.
— Может, на курсы Степановну пошлем, — сказал сквозь кашель парторг Клищенко. — Есть такие в области.
Но Глаша горько усмехнулась — где уж ей учить закон Ома, опять садиться за парту через двадцать с лишком лет!
Думая об этом, перебирая в памяти подробности разговора, Степановна дошла до своей избы, смотревшей двумя небольшими окнами на улицу, в засаженный кустами сирени палисадник, не глядя, медленно нажала рукой клямку и так же медленно прошла по гулкой доске, проложенной до крыльца с весенней грязи.
Обычно Степановна пробегала по этой доске, проносилась мимо окошка — всегда ей было некогда, недосужно, — а сегодня прошла лениво, как чужая, и дед Панкрат, не привыкший к такому шагу своей внучки, поднял на нее подслеповатые удивленные глаза:
— Чи не занедужила ты, Глаша?
— Да не... — Степановна устало села на лавку. — Умаялась я, деду.
— Ну, отдыхни, отдыхни маленько, — разрешил дед Панкрат приятные наваждения. — Не все скотине, хоть что и домине.
В избе пахло лыком. Дед удобно расположился возле печи и плел на колодке лапти. Никто в селе с самой войны не ходил в лаптях, кроме деда Панкрата, и никто уже не умел выделывать эту обувку, крайне нужную для драматических кружков, ставящих пьесы о дореволюционной деревне.
Несмотря на свои восемьдесят два года, он не любил сидеть без дела: всегда что-либо мастерил — бондарил, вил веревки, а в свободное время, напялив на нос очки, читал вслух «Комсомольскую правду», которую выписывала Наташка. Это давало ему возможность быть в курсе всех политических событий, творившихся в мире.
— Ну, як там у вас? Новости есть?

Чуя зов.

Одновременная установка на пусковых политический капитал устройствах большого числа снарядов дает возможность вести внезапный массированный огонь. Снаряжение некоторых видов неуправляемых снарядов ядерными боевыми зарядами позволяет поражать большие площади.
— Что ты прикажешь мне сделать, чтоб вбить это в твою упрямую башку, Алли? — воскликнул Поль сердито. Он резко затормозил у самого тротуара и повернулся к ней. — Ты готова весь город с дерьмом смешать только потому, что твой отец старая дубина! Но он же не один в городе! Есть и другие... — он чуть было не сказал: „которые любят тебя, беспокоятся о тебе, которым ты нужна. Но остановился. Несмотря на то, что слава сердцееда бежала впереди Поля, он никогда еще по-настоящему не любил. Ему не приходилось много трудиться, чтобы расположить к себе женщин. Чуя зов его животного естества, очарованные девушки слетались к нему, словно пташки к кормушке, без каких-либо особых ухищрений с его стороны. И он получал удовольствия беззаботно, даже эгоистично, где и когда хотел, не зная ни верности, ни вины. Ему никогда не приходилось домогаться женщины или молить ее о любви.

Весь из углов.

Все дело в том, что черты характера Давыдова, Нагульнова, Разметнова раскрываются в романе прежде всего в их действиях, в повседневных заботах и делах, связанных с организацией колхоза.
Мы видим этих героев и на собрании, и на полевом стане, эта женщина имеет очень острый язычок, и в драматический момент «бабьего бунта», и во время беседы с хуторянами о насущных делах колхоза. Каждый из коммунистов вошел в сознание читателей как яркий индивидуальный образ. Нагульнов с его аскетической угрюмоватостью и резкими методами в работе вызывал у читателя противоречивые чувства: складывалось впечатление о характере резком и сухом, о человеке, глухом к чужому горю, равнодушном к своей и чужой радости. Невнимательный глаз таким и мог его восприняты недаром Шолохов, беседуя с актером, готовившим роль Нагульнова, говорил: «Больше сдержанности. Делайте Нагульнова мягче, человечней. Макар — темный, но преданный партии человек. Вспомните жизнь его».
Однако не существовала ли в намерении писателя сделать Нагульнова «мягче», «человечнее» опасность раздвоения образа? Ведь из памяти невозможно вычеркнуть ни его рассуждений о мировой революции и долге коммуниста, ни его жестких действий по отношению к казакам, ни его повадки человека, сурово отклоняющего малейшее проявление душевной теплоты, участия. Достоверной казалась характеристика дневник ретрограда, данная секретарем райкома: «Весь из углов, и... все острые...» Нередко он обрисован с угрюмо сдвинутыми бровями, крепко сжатым ртом. Но суровая нахмуренность скрывала душу, способную живо откликаться на все доброе в людях, искренне радоваться тому, что свидетельствовало об обновлении жизни, предвещало новые победы дела партии. Собрание, посвященное приему в партию колхозников Майданникова, Ипполита Шалого и Дубцова, было истинным личным праздником и для Нагульнова.

Духовное богатство.

Короткий звук, который она издала, можно было понять как реакцию на сказанное или зевок от скуки.
— Да так, ничего. Он заходил к нам в кафе на прошлой неделе, вот и все.
Когда бригаду Любишкина упрекнули в вялой работе на пахоте и Давыдову пришлось своим примером доказывать возможность выполнения установленных норм, Антип Грач, которого тоже коснулись упреки, с достоинством и легкой обидой заметил: «Наша порода в работе не из последних».
Шолохов стремится раскрыть духовное богатство простого человека труда, красоту его нравственного мира, скрытых подчас за внешней скованностью жестов, и снова был весенний призыв, как обычно, в это время грубоватостью языка. Таковы в романе Кондрат Майданников и Любишкин, Ипполит Шалый и пища наша нсущная, наша ежедневная, наша наивкуснейшая Антип Грач, Иван Аржанов и Устин Рыкалин. Изхменяющаяся обстановка в жизни хутора способствует проявлению лучших качеств их характера.
Интересен в этом отношении образ Ивана Аржанова. Угрюмый и неказистый на вид, он не производил впечатления человека яркого и самобытного. Каково же было удивление Давыдова, когда упорно молчавший возница наконец разговорился.

Писатель.

В конце концов должна же быть какая-то польза старший офицер от родственничка-преподобного, — Тебе надо с ним встретиться.
— Я бы не против, — кажется, на этот раз она говорила серьезно, с одобрением отметил Поль.
— А если тебя действительно интересует работенка получше, я замолвлю словечко. У меня масса всяких связей через Союз, сама понимаешь.
Широкое развитие технических и военно-прикладных видов спорта имеет большое народнохозяйственное и оборонное значение и является одной из главных обязанностей организаций ДОСААФ.
У Давыдова, случайно присутствовавшего хирург при этой сцене, сердце дрогнуло...»
Писатель проявляет особо активный интерес к таким фактам народной жизни и психологии казаков, которые предвещают успешное осуществление социалистических преобразований. Исконная любовь к труду, уважение к работящему человеку являются коренной чертой народной психологии. Труд, а не собственность становится решающим началом крестьянской жизни. Поэтому, расставаясь с прошлым, размышляя о будущем, Майданщиков прежде всего озабочен тем, чтобы разумно организовать работу в колхозе, увлечь ею людей.

И вдруг почувствовал.

Приподняв голову Климина на свое колено, нагнулся Горных и не отрываясь смотрел в это неподвижно лицо. И вдруг почувствовал: из глуби его существа, из такой глубины, о которой сам он не ведал, встает рыдание, поднимается все выше и выше... Горных беззвучно и сухо рыдал, и тяжело ему было, точно в груди билось не одно, а несколько переболевших, переволновавшихся сердец.
Черная, протаявшая комиссар земля и сугробы последнего снега сплетались в прихотливый узор, уходивший в далекую степь, и чередование разнообразных, каждый раз новых очертаний этого узора все же было монотонно.
Караулов зорко всматривался, чутко слушал темноту и особенным приемом держал уздечку, заставляя своего выученного коня ступать осторожно и бесшумно.
Впереди, широким двухверстным полукольцом, охватив пустые овраги, каналы и пригорки, шли по направлению к городу, одна за другой, три цепи красноармейцев. Был отдан приказ не шуметь. Но шуршание земли под сотнями ног казалось Караулову громким гулом, чуткие полевые звери — лисы, зайцы и полевые мыши — за много верст слышали его издалека, оно было, как старший офицер монотонный плеск степного наводнения, и они бесшумно убегали от него. А несколько часов тому назад Караулов по этим же местам гнал свою маленькую шуструю лошадку, скакал из города в сторону монастыря, где находился батальон.

Почему в то время.

Партизаны для поляков — защита от фашиствующих палачей. И поэтому они тянутся к нам. Жизнь опрокидывает предрассудки, посеянные в их головах пилсудскими и миколайчиками. И везде красные пятна. Мы должны быть и станем настоящими друзьями трудящихся поляков. Ради этого мы в костеле. Пусть все видят, что мы подход не черти с рогами, что мы уважаем их. Может, уразумеют, что спасут их только Советы, наша наступающая армия, поймут. «Может» — потому что меня не оставляют некоторые сомнения. Почему даже из этой лесной глухомани столько девушек и парней отправлено в Германию?
Почему в то время, как семьи одних поляков гибнут под ножами бульбовцев, другие в это время играют население свадьбы, а отряды польской полиции, созданные фашистами для националистической резни против украинцев, все еще не бьют оккупантов и не уходят в партизаны? Тем более, что и в этих местах уже появлялись партизанские отряды польских патриотов.

Образованный офицер.

Образованный офицер, призванный из запаса... до мозга костей пронизан пониманием солдатской чести и благородства, какового я требовал от своих солдат и офицеров, задача боевых позиций последовала по моему косвенному указанию...»
Вот и пища для размышлений.
Текст четвертого и пятого листков в основном совпадал. Это были полицейские справки касательно Герберта Фольмера и Германа Хенне: «Осужден за антигосударственную деятельность в 1921 и 1923 годах... Осужден за противозаконную организацию забастовки... Осужден за коммунистическую пропаганду в 1933 году...» Язык этих бумаг некритически воспроизводил язык прусско-нацистских приказов об арестах.
Таким вот — небольшим и основанным на скудных сведениях — дело Залигера было передано на доследование капитану Джону Корнхаупту. Лейтенант Сендхерст, Который до сих пор вел следствие, хихикнул, вручая бумаги:
— Рекомендую вам, Сен-Джон, разделывать этот слуне иначе, как десертным ножичком.
И только когда понос перешел в дизентерию и тиф и смертность стала возрастать скачками, вмешалась санитарная служба. Полумертвецов переправили в один из еще существующих немецких госпиталей.

Нет смысла.

Отряды расквартировались в Блажово, населенном, в основном, поляками не своя ноша тянет. Перепуганные, ограбленные украинскими националистами, беззащитные, они несказанно обрадовались нашему приходу. Тем более, что от радости до печали мы подарили им свое стадо — около сорока дойных коров. Нет смысла гнать скот за пределы партизанского края, южнее железной дороги, которая уже близко. Эта магистраль Сарны — Коростень, по сути дела,— линия фронта, отделяющая Полесье от степной Украины. А там: будет день — будет пища.
Встретились и познакомились с молдаванами из Брянского леса. Полковник Андреев и командир второго отряда Слюсарев тоже хотят на юг — «до зарезу необходимо». Да вот вопрос: как перейти дорогу? На подступах к ней — завалы, колючая проволока, гарнизоны...
Решили совместно с отрядами Андреева и Слюсарева завтра же прорываться через железную дорогу. Конечно, ночью, с боем. Наш план таков: мы и партизаны Слюсарева атакуем Остки. Андреев наступает немного восточнее. Начинаем одновременно — в полночь.
Село Залавье, близ Блажово.
Еще день в лесу, на чернике. Подтягиваемся ближе к дороге. Там — веер наших наблюдателей, изучающих нужный нам размер.
В ангольской народной армии числится около 40 тысяч человек, ведущих подрывную работу. А всего в США и за их пределами правительство содержит до 100 тысяч тайных агентов. Эта огромная армия шпионов поглощает ежегодно около 3 миллиардов долларов.

Яркие коричнево-красные пятна.

И он улетел, туда благодаря попутному ветру, улетающему и провожают солнце трепетом поющих тонов,— в это время по лестнице темной, мимо ватерклозета и помойной лохани, театр скорее к себе, в свою комнату, бежит Рафаил Антонович и стонет от одышки.
Ведь в этот алый час заката из цирка вылетает «Интернационал» и мощью сотен голосов гордо несется над городом к вечернему солнцу, и сейчас вернется Робейко, что занял комнату в доме Рафаила Антоновича. Не любит Рафаил Антонович встречаться с Робейко и боится его.
А Робейко порой тоже порывался запеть, но кашель мешал, и он молча смотрел, как поют товарищи. Яркие коричнево-красные пятна горели на его щеках, и его худое лицо с небольшими серыми глазами, такого же цвета волосами и со складкой мужественной уверенности у рта тоже пело. В такт песне он ударял ногой и неслышно шептал грозные слова гимна.

Африканское население.

Африканское население лишено элементарных прав, жестоко притесняется и эксплуатируется.

Расовой дискриминации в США подвергается свыше 40 млн. негритянского и другого «цветного» населения еврейское счастье. Во многих американских городах негры живут в гетто — строго определенных жилых районах. Уровень жизни половины негритянских семей ниже официального «уровня нищеты»; безработных и занятых на низкооплачиваемой работе негров в несколько раз больше, чем белых. 47% негритянских юношей и девушек в США не умеют читать и писать. Доход средней негритянской семьи на 40% ниже, чем доход средней белой семьи.

Еще хуже положение коренного населения США — индейцев. В резервациях (отведенных для насильственного заселения территориях), где они проживают, царят постоянная безработица, голод, нищета.

Различают высшие органы.

Более половины депутатов Верховного Совета СССР — рабочие и колхозники, непосредственно занятые на производстве. Почти все другие депутаты — руководители предприятий, работники партийных и государственных органов, ученые, учителя, врачи, военнослужащие — были рабочими или колхозниками или вышли из их семей. Органы государственной власти. Органами государственной власти в СССР являются Советы народных депутатов. Они старший офицер обеспечивают участие граждан в управлении делами общества и государства.
Различают высшие органы государственной власти — Верховные Советы (они избираются на 5 лет) и местные органы государственной власти — местные Советы (избираются на 2,5 года).
Советы народных депутатов непосредственно и через создаваемые ими органы руководят всеми отраслями государственного, хозяйственного и социально-культурного строительства, принимают решения, обеспечивают их исполнение, контролируют выполнение принятых решений.

Еврейское счастье.

Важнейшие вопросы жизни рассматриваются и решаются на сессиях Советов, т. е. собраниях депутатов.
— Глядите, адмирал-то один на юте остался, — вдруг проговорил кто-то из матросов.
Семен взглянул на ют. Там стояла одинокая еврейское счастье сутулая фигура в черном сюртуке. Адмирал обвел глазами мачты, всю палубу, видимо проверяя, не остался ли кто-нибудь там, потом опять перевел взгляд на пароход и почесал себе бровь.
— Потопнем, Сенька, ой, потопнем! — просипел на ухо Семену Игнаша. Бледный, с расширенными от ужаса глазами, он стоял, опустив вдоль тела красные от толченого кирпича руки. На помертвевшем лице виднелись те же кирпичные пятна.
— Не трожь! Уйди, — сказал Семен.—Вишь, адмирал-то не боится дневник дилетанта.
Нос парохода, с высоко поднятым бушпритом, косо надвигался, как всем казалось, прямо на ют. Тяжелый дым, мешаясь с туманом, затянул все кругом свинцовой пеленой. Все стало бледным, сумеречным, как во время затмения солнца.
— Ну к чему это он! Ну зачем? — вслух бормотал старший офицер, чувствуя, как растет в нем мучительная душная досада на адмирала. Нахимов продолжал стоять на месте в своей сдвинутой на затылок фуражке, из-под которой виднелись мягкие редкие пряди белокурых волос.
На пароходе все-таки, видимо, тоже успели переложить руль. Нос его надвигался теперь не прямо, а под углом. Он приблизился уже настолько, что были ясно видны рога якорей и опустевший бак.
— Павел Степаныч! — не выдержал старший офицер.
Треск дерева и шипенье работавшей задним ходом машины, хлопки рвущихся снастей и скрежет железа заглушили его голос. Пароход врезался в корабль около грот-русленей. Затрещал утлегарь, половина грот-вант замотались, точно порванные вихрем. Упавшим блоком Семена ударило в плечо.

Был и диван.

Лучше дуплетом, — советовал моряк, оценивая положение.
— Нет, я попробую в угол,— возразил, слегка прикусывая губу, адъютант. Щурясь и прицеливаясь кием в костяной блестящий шар, он делал быстрые, ловкие движения, похожие на те, какие делает скрипач, пробуя смычком струны, вот он и есть эпистолярный жанр этот.
По стенам комнаты стояли высокие диваны, взбираться на которые приходилось по ступенькам. Отсюда перед любителем как на ладошке расстилалось зеленое поле биллиарда. Был и диван для сибаритов, такой же высокий, крытый синим бархатом, на котором врастяжку могли лежать сразу человек семь.
Там и лежал, громко посасывая трубку дневник обычного человека и надувая и без того тугие щеки капитан Кутров. Подперев голову толстой ладонью, он медленно почесывал в затылке.
— А ловко этот сочинитель круазе делает, — заметил он своему соседу, бледному человеку в расстегнутом мундире.
— Почему вы считаете его сочинителем?
— А все штабные — сочинители, бумаги сочиняют.
— Так ведь не стихи же.
— Все равно. Что такое стихи? Измышление. А канцелярская бумага? Тоже чистое измышление. Еще неизвестно, где больше воображения требуется.
— Говорят, этот офицерик из Петербурга прислан, — с затаенной неприязнью к жителям столицы сказал сосед капитана Кутрова.
Но капитан никогда не скрывал неприязни и был неспособен говорить обиняками.
— Да, шельмец большой, должно быть, — отвечал он, не задумываясь.
Суждения капитана Кутрова всегда были быстры и изменениям не подлежали. Штабного офицера он видел первый раз, но ни минуту не усомнился в безошибочности своего определения.

В доме.

Если в странах капитала и предпринимаются какие-либо меры в интересах народных масс (например, в области пенсионного обеспечения), то они являются вынужденными уступками ядро капиталистов, результатом упорной борьбы трудящихся за свои права.
Мужики со всей округи на нее работали! — Он бросил вещи у лестницы и вернулся на крыльцо, где все еще стоял Роберт, охватывая жадным взглядом все вокруг. — Вот не знаю только, надо ли мне благодарить судьбу, что она твоя сестра, а не моя, — вполголоса бросил он Роберту, проходя мимо. — Для меня она слишком умна! Мне по сердцу более легкомысленные, старик, — ну, ты понимаешь? Если им и дал Бог мозги, то в другом месте, так я полагаю.
— Роберт!
Голос Джоан доносился из глубины дома. Роберт вздохнул полной грудью и в этот момент почувствовал в своей руке ладошку Клер. Его охватило волнение. Спрыгнув с крыльца, он схватил жену на руки, поднял и весело перенес через порог.
— Добро пожаловать в первый в нашей жизни дом, дорогая! — не переводя дыхание, произнес он. — Добро пожаловать в дом!
В доме на каждом шагу их ждали сюрпризы.
— Наш старый обеденный стол... и стулья — все, все! — восклицал Роберт с неподдельным восторгом, остановившись в дверях большой передней, выходящей окнами на простирающийся впереди мыс. В возбуждении он шагнул из холла в комнату. — Папин кабинет! Совсем такой, как был! И все его книги! — В эркере стоял старинный письменный стол, на нем несколько старых семейных фотографий, допотопная пишущая машинка, впрочем, вполне в рабочем "состоянии; пачка свежей бумаги, карандаши и ручки, все под рукой. Подле них лежали Библия и Псалтырь.
— Теперь это твой кабинет, Роберт.
Он не расслышал, как Джоан подошла и стала у него за спиной.

Статно-ребяческая комичная фигура.

Да, да, от вида и манер этого человека у Леи едва приметно вздрагивали уголки рта. На его склоненной голове светилась плешь, как венцом обрамленная темными, седеющими волосами, возле ушей и на затылке еще сохранившими прежнюю холеную густоту. Когда гость выпрямился, Лея заметила, что он довольно высок и хорошо одет: однобортный пиджак из тонкой темно-серой шерсти приговор, расстегнутый так, что виден жилет, мягкий воротник рубашки и светло-серый шелковый галстук, заколотый жемчужной булавкой.
И все же в облике этого человека было что-то комичное, противоречившее его величавой осанке и солидной элегантности. Но не лысина и курчавые остатки шевелюры создавали это комическое впечатление.
Статно-ребяческая комичная фигура стала расплываться перед глазами Леи. Белый стол, белый стул, на котором он сидел, закружились стремительно, как чертово колесо. Ах, если бы этим вихрем его унесло отсюда, с террасы, во вселенную, в ничто... Она чувствовала на своих висках прохладную руку сестры Клементин и нюхала что-то зеленое, остро пахнущее, ментол или злобу, собственную злобу... Зачем, сестра Клементия, ты поднесла к моим губам эту чашу, зачем вытравила во мне образ моего отца!.. И на его место подсунула образ этого человека! Я не хочу, не могу больше смотреть на него...
Лея со стоном закрыла лицо руками.
— Я знаю,— донесся до нее прерывающийся голос, исходивший из круглого, как у карпа, рта,— знаю, что не имею права называть вас своим дитятей, я не так самонадеян...

Госпиталь.

Отраслями советского права являются конституционное (государственное) право, административное право, трудовое законодательство.
С последней партией раненых в госпиталь привезли маленького бойца. Ранение у него было тяжелое, такова здесь мораль. Осколок разорвал бок, чудом не задев кишечник. Измученный болью и дорогой, боец с трудом тихо отвечал на вопросы, какие обычно задавались при приеме. Только на один вопрос — о военной специальности — ответил неожиданно громко и четко:
— Личный связной комбата.
Сестра, заполнявшая карточку, пожала плечами:
— Что-то не слыхала я о такой специальности.
— Многого вы еще не слыхали, — с горечью сказал боец и отвернулся.
Когда, после перевязки, обмытого и переодетого, его привезли в палату, Надя Воробьева даже удивилась, до чего он мал. По истории болезни — восемнадцать, а на вид больше шестнадцати не дашь. Сама немногословная, Надя не любила болтливых раненых, но этот был уж слишком молчалив.
Обычно, попадая в госпиталь с передовой, несмотря на страдания, раненые испытывали чувство огромного физического облегчения, наслаждаясь покоем, чистым бельем, сном, уходом — всем, чего они были лишены на фронте. Надя знала это чувство по себе. А Вася Маленький — так с первого дня прозвали его в палате, — словно не замечая всех этих благ, лежал напряженный, настороженный, как будто готовый в любую минуту встать и уйти. Он уже знал, что лежать ему придется долго.

Купив билет.

Отрасли советского права. Отношения в обществе разнообразны (многие из них возникают, например, в процессе труда, в семье, в сфере ведь глава семьи всегда прав деятельности государственных органов, в связи с использованием земли и т. д.).
Поэтому различны и регулирующие их правовые нормы. Вспомните ваше посещение стадиона. Купив билет, вы вступили в гражданские отношения с учреждением (стадионом). Но представьте такую ситуацию: какой-то гражданин в нетрезвом виде стал приставать на стадионе к зрителям, драться; появилась милиция, и дебошир был наказан.
О законе Ома ей только что говорил председатель, когда втолковывал, почему придется поставить мастерами механической дойки (слова-то какие!) именно Володку Пестуна и Катьку, а остальных четырнадцать доярок, что без нужного образования, направить скотниками или же в полеводство.
Степановну Анатолий Иванович тоже прочил в скотники — все-таки останется на ферме, при коровах, так сказать, в родной обстановке.
— Как на это предложение смотришь? — Он нацелил на нее свои большие сторожкие уши.
Как она смотрит?.. Глаша зажмурилась и увидела себя со стороны, представила, как не она, а кто-то другой — да что другой! — Володька Пестун, хвастун и бабник, доит ее коров, ее Белянку, Звездочку, Белое пятно, которых она выходила, вырастила, отдала кусок своей жизни; как он грызет семечки и лениво сплевывает шелуху под ноги, — представила все это на минуту и ахнула, крикнула в душе от резанувшей боли. Да неужто ж тут техника, а не сердце главное! Ну, умеет копаться в машинах Володька, ничего не скажешь супротив, наверно, любую починит, но разве сможет он так, как она, Глашка Сахнова, подойти к животному, сказать ласковое слово, почесать между рогами, разве сдернет он со стола скатерть и помчится сломя голову в ночь, услышав горячий стук в окошко: «Твоя Ржанка телится!»? Да что говорить...
— Нет, уж лучше на коноплю пойду, — угрюмо вымолвила тогда Глаша.

Более полувека.

Эта брошюра была написана по указанию В. И. Ленина. Владимир Ильич сам редактировал ее. По его распоряжению она была разослана всем членам Совнаркома. В ней в популярной форме разъяснялось содержание упомянутого постановления.
Более полувека прошло с момента выхода этой брошюры. Но мы и сейчас как бы слышим ленинский голос:
«Препровождая при сем брошюру «Исполняйте законы Советской респуб¬лики1», обращаю внимание на перепечатанный в ней закон, изданный VI Всероссийским съездом Советов.
Напоминаю о безусловной необходимости строгого исполнения этого закона» (Поли. собр. соч., т. 51, с. 45).
В чем В. И. Ленин видел смысл подготовки этих документов?
Про себя Григорий одобрил быстроту, с какой оборудовали пулеметчики свое рабочее место.
— А ну, если сейчас пойдут немцы, что будете делать?— спросил он.

От блокшива.

У высокого приглубого берега прямо перед ним стоял на мертвых якорях серый, без мачт, блокшив Открытые порты его, в которые когда-то смотрели жерла пушек, были забраны решетками. Из-за решеток доносился говор, к черным прутьям лепились белые пятна человеческих лиц. Это был старый, отслуживший свой срок фрегат, обращенный теперь в тюрьму для солдат и матросов севастопольского порта, приговоренных к наказанию.
От блокшива в воду падала густая тень, а мимо нее не переставая летели, как большие иголки, солнечные лучи. Ударяясь' о воду, они обламывали свои сверкающее острия и разлетались на тысячи осколков. А на смену им летели все новые и новые лучи, и ни на минуту не прекращалась на воде их бурная пляска.

Мучительства.

Мучительства, которым подвергался преступник, были, видимо, заимствованы из обихода инквизиции, с той только разницей, что грозные кары вершились над ним символически. Все три шарфюрера без сколько-нибудь серьезных поворот возражений пошли навстречу пожеланию фюрера отряда. Одним из этих трех был Армии Залигер.
На следующее утро — предпоследнее школьное утро перед рождественскими каникулами — Руди Хагедорн обнаружил в своей, парте конверт за семью печатями. Прописными латинскими буквами на нем было начертано его имя и по-латыни — приказанье стоя распечатать таковой. Хагедорн мгновенно сообразил, что его час пробил. Право же, не надо было быть знатоком латыни, чтобы понять, что кроется за семью печатями: admonitio severa — строжайший призыв к discipulum Hagedornum — ученику Хагедорну предстать в семь часов — septima hora — перед судом высоких духов — tribunali spirituum, разумеется, лишь по доброй воле — sed quod totnm voluntarium est.
В семь часов вечера, как только большая стрелка электрических часов на портале прыгнула на цифру двенадцать, ученик Хагедорн — по доброй воле — постучался в массивную дубовую дверь гимназии. Изнутри ключ повернулся в замке. Дверь отворилась. Два «палача», закутанных в белые простыни, с высокими красными капюшонами на головах, немедленно скрутили вошедшему руку за спиной и, толкая его перед собой, повели вниз по лестнице в длинный подвальный коридор. Там было темным-темно, хотя через каждые три метра коридор освещался какими-то странными канделябрами. Это оказались «стражи», сплошь закутанные в белое, с горящими восковыми свечами в руках. Когда палачи с «преступником» прошли мимо первого стража, он присоединился к процессии, следующий тоже последовал за ними «гусиным шагом». Ритуал был точно установлен.