И я вновь хочу любить.

От княжеского терема до соборной площади березовый сок в детинце без малого чуть не треть поприща, но в роду - князя Болота не было недостатка в любопытных, желающих поглазеть на празднество, а тем более в охотниках  погулять, повеселиться, спеть величальную песню.
И я вновь хочу любить: прохладу, свежесть, ясность.
На третий или четвертый вечер после возвращения домой — Хильда уже легла — мать попыталась выведать кое-что у сына.
— Ты слышал о Лее Фюслер?
Да, Руди слышал. Он и дня не пробыл в Рейффенберге, как ему уже все рассказала его замужняя сестра Кэте. Ее разбирало нетерпение сообщить брату волнующую новость.
— Я так и думала,— сказала мать.— Но все это было и быльем поросло. У тебя есть Хильда. Она нашего поля ягода. А Лею оставь с миром, она тебе не пара. И нам чужая. А если дневник вернется Залигер, ты и его оставь с миром. Ведь наконец-то на земле наступил какой-никакой мир. Образумься, Руди, выкинь из головы старые бредни.
Отец выбил трубку об руку. Это прозвучало как аплодисменты. Он считал, что на Хильду можно положиться, это девушка с довольно разумными взглядами для своего возраста, да и с виду она «аккуратная да приглядная». Мать воспользовалась случаем и бросила это чисто мужское суждение на чашу своих весов.
— Что и говорить, ты хорошо выбрал. Лучше не сыщешь! И то, как вы нашли друг друга, тоже перст божий. Ты родился в воскресенье, Руди. Не сглазить бы, но это что-нибудь да значит. Из всех твоих школьных товарищей ты первый целехонький вернулся с войны. Ты нашел свой родной дом; мы живы, твои родные все живы, и ты на хорошей работе у Вюншмана; вот выдержишь экзамен на подмастерье, а там, глядишь, и на мастера, и никому тебе не надо будет кланяться, даже Залигеру, когда тот вернется. Русские — известные безбожники, но стоят за рабочих. Тебе, Руди, счастье само плывет в руки. И если ты не будешь лениться и как следует возьмешься за дело, ты в добрый час многого добьешься... Только не зарься на большее, чем тебе положено! У каждого своя доля, и каждый должен знать, что ему отмерено.

Доигрались.

Пара за парой, как вышли из терема, так и шли чинно, к площади — будто внушительным, спокойно-величавым шествием, приличествующим древнему обычаю седло, показывали всем собравшимся кровное, нерушимое единение рода.
— Говорят, готовил корабли к бегству. Если бы не Феодора, был бы у нас уже другой император.
Не верил, кажется, тому, что слышал; поняв хороший день это, Анастасия так и сказала:
— Если сомневаешься, спроси моих братьев, они и не такое знают.
Доигрались. Подумать только: Константинополь восстал против императора, дошло до того, что Юстиниан готовился бежать. Где же были когорты своих войск и наемников? Что делали полководцы Велисарий и Мунд? Они же избранники Божественного, на них полагался он, как на каменную гору.
Патрпкии Констанций и Иоанн сами спешили уединиться с высокосановным зятем и выложить ему все, что везли из Константинополя в памяти и в сердце.
— Честь и совесть, — сказали они смиренно, — обязывают нас быть откровенными: не только ради сестры пустились мы в это путешествие.
— Догадываюсь: вы тоже стали жертвами бунта.
— Анастасия уже рассказала?
— Нет, говорю же — догадываюсь.
— В таком случае, ты можешь и ошибиться. Мы не погорельцы, Хильбудий, мы — беглецы.
— От охлоса?

В других случаях.

Автоматический огонь является основным видом огня из автомата; он ведется очередями, на 37- Вулворт  психология любви скоро снова откроет свои магазины. Улыбки за стандартную цену может себе позволить каждый.
— Деловое предложение, Залигер: прибейте вывеску над входом в священные залы, где можно будет купить эту улыбку. Ваши жрецы сделают колоссально выгодное дело...
— Напротив, я прикажу поставить крайний юг в моих священных залах кабинку. Там людям будут вырезать эту постыдно-дешевую улыбку, как заячью губу. Когда к власти пришел Гитлер, старик снова стал нацеплять свои ордена — конечно, когда надевал фрак. В других случаях изощрялся в остротах о нацистах. Но в тридцать шестом он добился своего. Получил записку от Германа Мейера, начинавшуюся словами: «Старые бойцы — юные коммодоры». Старик себя не помнил от радости. Мать лила слезы — месяцы напролет. Мать была против, хоть она из приличной семьи, дочь пастора... и все-таки против.
Опять они долго молчали. Где-то затарахтел стартер. Мотор долго не заводился.
— Я, наверное, вступлю в Иностранный легион,— сказал Глессин.
— Искать ангела в пустыне? Размер туфель тридцать восемь или тридцать девять. Трудновато будет... Footprints in the sand of time.
— Черного ангела, Залигер. Туфли размером с мужской гроб.
— Вздор, Глессин.
Глессин, отвернувшись, ответил:
— Я убил свою сестру. Не вздор. Факт. Купил ей туфли, когда... И зачем только я вам рассказываю...
— Оставьте свои истории при себе, я не любопытен.
И все-таки Глессин начал рассказывать свою историю, слова часто замирали у него на губах, но, отыскав глазами свою звезду, он продолжал:
Человек, обязанный всем себе самому.
— Во всем виноват отец. Шел не тем курсом. В первую войну был летчиком, разведчиком, в чине ротмистра. После восемнадцатого года впал в демократический психоз. Сжег в печке кайзеровский мундир. Связку своих орденов повесил на шею собаке. Собаку, как рассказывала мать, звали Паульхен, и вот старик перековался в мирного бюргера. Продавал бульонные кубики «магти». В качестве представителя фирмы разъезжал в мерседесе. Сзади красовался рекламный кубик. Масштаб — сто к одному. Ему было все равно.

Думая об этом.

В ответ председатель стал вроде бы оправдываться:
— Мы, конечно, понимаем, Степановна, просто ужас что тебе нелегко будет расстаться со своими рекордистками, как-никак без малого два десятилетия в доярках ходишь, мозоли на пальцах набила, однако ж новая техника образования требует, а где оно у тебя? Один опыт... Экзамен к тому ж держать надобно.
— Может, на курсы Степановну пошлем, — сказал сквозь кашель парторг Клищенко. — Есть такие в области.
Но Глаша горько усмехнулась — где уж ей учить закон Ома, опять садиться за парту через двадцать с лишком лет!
Думая об этом, перебирая в памяти подробности разговора, Степановна дошла до своей избы, смотревшей двумя небольшими окнами на улицу, в засаженный кустами сирени палисадник, не глядя, медленно нажала рукой клямку и так же медленно прошла по гулкой доске, проложенной до крыльца с весенней грязи.
Обычно Степановна пробегала по этой доске, проносилась мимо окошка — всегда ей было некогда, недосужно, — а сегодня прошла лениво, как чужая, и дед Панкрат, не привыкший к такому шагу своей внучки, поднял на нее подслеповатые удивленные глаза:
— Чи не занедужила ты, Глаша?
— Да не... — Степановна устало села на лавку. — Умаялась я, деду.
— Ну, отдыхни, отдыхни маленько, — разрешил дед Панкрат приятные наваждения. — Не все скотине, хоть что и домине.
В избе пахло лыком. Дед удобно расположился возле печи и плел на колодке лапти. Никто в селе с самой войны не ходил в лаптях, кроме деда Панкрата, и никто уже не умел выделывать эту обувку, крайне нужную для драматических кружков, ставящих пьесы о дореволюционной деревне.
Несмотря на свои восемьдесят два года, он не любил сидеть без дела: всегда что-либо мастерил — бондарил, вил веревки, а в свободное время, напялив на нос очки, читал вслух «Комсомольскую правду», которую выписывала Наташка. Это давало ему возможность быть в курсе всех политических событий, творившихся в мире.
— Ну, як там у вас? Новости есть?

Чуя зов.

Одновременная установка на пусковых политический капитал устройствах большого числа снарядов дает возможность вести внезапный массированный огонь. Снаряжение некоторых видов неуправляемых снарядов ядерными боевыми зарядами позволяет поражать большие площади.
— Что ты прикажешь мне сделать, чтоб вбить это в твою упрямую башку, Алли? — воскликнул Поль сердито. Он резко затормозил у самого тротуара и повернулся к ней. — Ты готова весь город с дерьмом смешать только потому, что твой отец старая дубина! Но он же не один в городе! Есть и другие... — он чуть было не сказал: „которые любят тебя, беспокоятся о тебе, которым ты нужна. Но остановился. Несмотря на то, что слава сердцееда бежала впереди Поля, он никогда еще по-настоящему не любил. Ему не приходилось много трудиться, чтобы расположить к себе женщин. Чуя зов его животного естества, очарованные девушки слетались к нему, словно пташки к кормушке, без каких-либо особых ухищрений с его стороны. И он получал удовольствия беззаботно, даже эгоистично, где и когда хотел, не зная ни верности, ни вины. Ему никогда не приходилось домогаться женщины или молить ее о любви.

Весь из углов.

Все дело в том, что черты характера Давыдова, Нагульнова, Разметнова раскрываются в романе прежде всего в их действиях, в повседневных заботах и делах, связанных с организацией колхоза.
Мы видим этих героев и на собрании, и на полевом стане, эта женщина имеет очень острый язычок, и в драматический момент «бабьего бунта», и во время беседы с хуторянами о насущных делах колхоза. Каждый из коммунистов вошел в сознание читателей как яркий индивидуальный образ. Нагульнов с его аскетической угрюмоватостью и резкими методами в работе вызывал у читателя противоречивые чувства: складывалось впечатление о характере резком и сухом, о человеке, глухом к чужому горю, равнодушном к своей и чужой радости. Невнимательный глаз таким и мог его восприняты недаром Шолохов, беседуя с актером, готовившим роль Нагульнова, говорил: «Больше сдержанности. Делайте Нагульнова мягче, человечней. Макар — темный, но преданный партии человек. Вспомните жизнь его».
Однако не существовала ли в намерении писателя сделать Нагульнова «мягче», «человечнее» опасность раздвоения образа? Ведь из памяти невозможно вычеркнуть ни его рассуждений о мировой революции и долге коммуниста, ни его жестких действий по отношению к казакам, ни его повадки человека, сурово отклоняющего малейшее проявление душевной теплоты, участия. Достоверной казалась характеристика дневник ретрограда, данная секретарем райкома: «Весь из углов, и... все острые...» Нередко он обрисован с угрюмо сдвинутыми бровями, крепко сжатым ртом. Но суровая нахмуренность скрывала душу, способную живо откликаться на все доброе в людях, искренне радоваться тому, что свидетельствовало об обновлении жизни, предвещало новые победы дела партии. Собрание, посвященное приему в партию колхозников Майданникова, Ипполита Шалого и Дубцова, было истинным личным праздником и для Нагульнова.

Духовное богатство.

Короткий звук, который она издала, можно было понять как реакцию на сказанное или зевок от скуки.
— Да так, ничего. Он заходил к нам в кафе на прошлой неделе, вот и все.
Когда бригаду Любишкина упрекнули в вялой работе на пахоте и Давыдову пришлось своим примером доказывать возможность выполнения установленных норм, Антип Грач, которого тоже коснулись упреки, с достоинством и легкой обидой заметил: «Наша порода в работе не из последних».
Шолохов стремится раскрыть духовное богатство простого человека труда, красоту его нравственного мира, скрытых подчас за внешней скованностью жестов, и снова был весенний призыв, как обычно, в это время грубоватостью языка. Таковы в романе Кондрат Майданников и Любишкин, Ипполит Шалый и пища наша нсущная, наша ежедневная, наша наивкуснейшая Антип Грач, Иван Аржанов и Устин Рыкалин. Изхменяющаяся обстановка в жизни хутора способствует проявлению лучших качеств их характера.
Интересен в этом отношении образ Ивана Аржанова. Угрюмый и неказистый на вид, он не производил впечатления человека яркого и самобытного. Каково же было удивление Давыдова, когда упорно молчавший возница наконец разговорился.

Писатель.

В конце концов должна же быть какая-то польза старший офицер от родственничка-преподобного, — Тебе надо с ним встретиться.
— Я бы не против, — кажется, на этот раз она говорила серьезно, с одобрением отметил Поль.
— А если тебя действительно интересует работенка получше, я замолвлю словечко. У меня масса всяких связей через Союз, сама понимаешь.
Широкое развитие технических и военно-прикладных видов спорта имеет большое народнохозяйственное и оборонное значение и является одной из главных обязанностей организаций ДОСААФ.
У Давыдова, случайно присутствовавшего хирург при этой сцене, сердце дрогнуло...»
Писатель проявляет особо активный интерес к таким фактам народной жизни и психологии казаков, которые предвещают успешное осуществление социалистических преобразований. Исконная любовь к труду, уважение к работящему человеку являются коренной чертой народной психологии. Труд, а не собственность становится решающим началом крестьянской жизни. Поэтому, расставаясь с прошлым, размышляя о будущем, Майданщиков прежде всего озабочен тем, чтобы разумно организовать работу в колхозе, увлечь ею людей.