Был и диван.

Лучше дуплетом, — советовал моряк, оценивая положение.
— Нет, я попробую в угол,— возразил, слегка прикусывая губу, адъютант. Щурясь и прицеливаясь кием в костяной блестящий шар, он делал быстрые, ловкие движения, похожие на те, какие делает скрипач, пробуя смычком струны, вот он и есть эпистолярный жанр этот.
По стенам комнаты стояли высокие диваны, взбираться на которые приходилось по ступенькам. Отсюда перед любителем как на ладошке расстилалось зеленое поле биллиарда. Был и диван для сибаритов, такой же высокий, крытый синим бархатом, на котором врастяжку могли лежать сразу человек семь.
Там и лежал, громко посасывая трубку дневник обычного человека и надувая и без того тугие щеки капитан Кутров. Подперев голову толстой ладонью, он медленно почесывал в затылке.
— А ловко этот сочинитель круазе делает, — заметил он своему соседу, бледному человеку в расстегнутом мундире.
— Почему вы считаете его сочинителем?
— А все штабные — сочинители, бумаги сочиняют.
— Так ведь не стихи же.
— Все равно. Что такое стихи? Измышление. А канцелярская бумага? Тоже чистое измышление. Еще неизвестно, где больше воображения требуется.
— Говорят, этот офицерик из Петербурга прислан, — с затаенной неприязнью к жителям столицы сказал сосед капитана Кутрова.
Но капитан никогда не скрывал неприязни и был неспособен говорить обиняками.
— Да, шельмец большой, должно быть, — отвечал он, не задумываясь.
Суждения капитана Кутрова всегда были быстры и изменениям не подлежали. Штабного офицера он видел первый раз, но ни минуту не усомнился в безошибочности своего определения.