А что он мог.

Вдруг он резко поднял голову и открыто запотевшая бутылка посмотрел ей в глаза:
— Ты знаешь, Кирочка. Я был женат, но никогда, клянусь, никогда ничего подобного не испытывал. Я тебя люблю так...
Григорий упомянул о женитьбе не думая. Он просто забыл, что никогда не говорил Кире об этом. Ему казалось, она знает о нем больше, чем он сам. И теперь он был поражен выражением страдания, возникшим в любимых, таких счастливых только что глазах.
Григорий ничего не мог понять. Он встал на колени. Лица их были теперь близко-близко.
— Кирочка, но ведь это давно. Много, много лет. Я совершенно теперь свободен. И я был очень несчастен, клянусь тебе!
Кира кивала, пряча глаза. Она сама не могла толком объяснить, что с ней случилось. Ей в голову не пришло обеспокоиться о его свободе. Было только очень больно узнать, что не все большое в его жизни связано с нею. Она стыдилась этой боли, но не могла ее скрыть.
— Ты простишь мне?— спрашивал Григорий, как будто она могла что-нибудь ему не простить.
Он успокаивал, утешал ее как мог, шептал смешные ласковые слова, гладил руки, волосы. Наконец она успокоилась, улыбнулась, подняла глаза. Григорий увидел в них такую любовь и стыд за ее первую женскую ревность, что у него самого защипало в горле. Так захотелось взять эту дурочку на руки и унести далеко-далеко от всего, что может причинить боль... чтоб знала.
А что он мог? И проклятая эта рука...
— Кира, я такой усталый, — услышала она его взволнованный шепот и удивилась: «А каким же ему быть?» — Я такой усталый, — горячо, словно прося прощения, повторил Григорий.
Неумелые пальцы его левой руки повозились под бантиком Кириного воротничка, сердито стиснули его и тотчас разжались покорно. Он тяжело вздохнул. Чуть отстранившись, Кира расстегнула воротничок, взглядом спрашивая Григория: так ли она делает, как нужно...

Чтобы насадить на пику.

Для меня в этом есть что-то несовершенное... может быть, извращенное.
— Несовершенное и извращенное, — повторил Александр. — Пожалуй. Добавим сюда страсть. Фрейд пополам с Медузой. Голова ку-ку может служить символом женских половых органов, страха перед отказом.
— Ну, моя фантазия так далеко не простирается. Кстати, дикари коллекционируют черепа.
— А ты так и не пожелал украсить своим мою коллекцию!
Это правда: сколько Александр ни просил, я не позволил ему вылепить мою голову.
— Чтобы насадить на пику? Не дождешься!
Обоим стало весело. Александр протянул руку и ощупал мой затылок под волосами. Вот уж поистине — скульптор пляшет от черепа.
Мы еще немного постояли, созерцая голову Антонии, пока я вновь не почувствовал себя несчастным.
— Пожалуй, мне не помешало бы хватить чего-нибудь покрепче. Кстати, на днях я послал тебе ящик "Вьерж де Клери" и немного бренди.
— Получил сегодня утром. И опять нет портвейна. Почему бы тебе не довести хотя бы часть кларета до соответствующей кондиции?
— Ни за что на свете!
Мы препирались подобным образом каждое Рождество.
— Боюсь, завтра нагрянет обычная шайка, — сказал брат. — Розмари говорит, что нам никак не отвертеться. Остается уповать на заносы. Но всякий, кто приходил на стадион часа за полтора до начала, устраивался сидеть у барьера, подстелив газетку.
Мы отворили дверь на улицу, и нас тотчас обдал свежестью морозный воздух. На заснеженном горизонте пламенели последние отблески догорающего дня. От дома до двух высоченных акаций шла полоса девственно белого снега. Эти акации служили пограничными столбами, за которыми кончалась лужайка и открывалась широкая панорама холмистой местности с притаившимися в лощинах деревнями. Снег вертикально и бесшумно нисходил с небес; стоя на пороге, мы испытывали на себе его успокаивающее действие.

Слеток воробья.

А за что меня прощать? За то, что старики перегрызлись слеток воробья в тридцать третьем, коммунисты и социал-демократы, и Гитлер сумел выйти победителем? Прочь из этой заварухи и пусть я даже ходил к старому Залигеру...
Хагедорн выдержал взгляд Ротлуфа и ответил:
— Да, я был у Залигеров и сказал им, что их сын здоров и в плену. Я просто по-человечески обязан был это сделать. Они хотели подарить мне почти неношеное зимнее пальто, а я не взял, и отец говорит, что он бы тоже не взял. Зато я взял костюм Герберта Фольмера, костюм подарила мне его мать. Да неужели вы думаете...— Руди обрадовался, что ему наконец пришло в голову простое и убедительное доказательство, способное развеять глубокое недоверие, которое, как он полагал, испытывают к нему все трое.
Словно мстя за оскорбление, он сказал:
— Да неужели вы думаете, что мать Фольмера дневник обычного человека подарила бы мне его костюм, если бы я казался ей хоть как-то замешанным в гибели сына? Ведь у такой женщины больше ума в сердце, чем у некоторых в голове...
Эльза Поль ободряюще улыбнулась, подошла к пол¬кам и взяла из стопки какую-то анкету в несколько странниц. «Светотень!» — сказала Эльза Поль. Уж не из тех ля слеток воробья она, что говорят «кислятина»? Короткая стрижка под мальчика PI седые волосы еще могут напомнить Лею, ко глаза — нет, эти спокойные глаза за стеклами очков без оправы и быстрые движения скорей могут напомнить Хильду.
А Хемпель вдруг сделался похож на Хладека. У Хладека тоже бородавка на щеке. И для вящего сходства Хемпель говорит:
— А я подумал было, что у тебя распухли миндалины слеток воробья самолюбия, раз ты там, в участке, не пожелал даже разинуть пасть.
И только Эрнст Ротлуф остался самим собой. Ничто но изменилось в сером, как камень, лице... чужое ложится на крыши, на лица... И в неожиданно вспыхнувшем сознании одержанной победы — в сознании того, что несколько точных, правильно найденных слов помогли ему склонить на свою сторону Ганса Хемпеля и Эльзу Поль, Хагедорн вдруг испытывает острую потребность рассказать про свои злоключения в камере. На него вдруг нашла словоохотливость. Как на старого Фюслера,— мелькнуло в голове. И все, что он говорил теперь, говорилось ради одного Ротлуфа, все ради того, чтобы согнать отчуждение с серого, как камень, лица — согнать полуправдой, ибо Хагедорн умолчал о заключенном в камере гражданском мире.
Но умалчивая, стыдился и своей лжи, и полуправды, стыдился и трусости своей, и неверия, но не мог принудить себя к правде полного доверия, ибо лично для себя считал правду делом немыслимо сложным. И чем дальше он говорил, тем ленивее и беспомощней тек его рассказ. Однако слушатели проявили величайшее внимание — за высокомерное, затаенное недоверие платили искренним признанием, и раньше других — Ганс Хемпель.
— Видишь ли, мой дорогой, тот младший лейтенант из комендатуры нехорошо с тобой говорил. Но он первый обрадуется, когда узнает, что был неправ. Не исключено, что это порадует и твоего отца. Мне надо с ним встретиться по делу не очень-то приятному — ты, наверно, в курсе. Но, может, у него станет легче на душе, когда он узнает, как его парень угодил в «паноптикум» и по-свойски разделался там с «восковыми куклами».
Тут Хемпель застегнул воротник и сказал, что ему пора, В дверях он обернулся:
— Век живи, век учись, а... методам воспитания не выучишься...

Они сидели лицом к лицу.

И тот, кто покрывает военного преступника — ну, к примеру, во имя старой дружбы,— тот становится тост его соучастником.
— Да, Хенне уже пытался убедить меня, что я что-то знаю. Но я и в самом деле ничего не знаю,— тоскливо сказал Хагедорн.
Они сидели лицом к лицу, стол не разделял их. И все молчали. В этом молчании угадывалось недоверие; Хагедорн листва ощущал воображаемое недоверие всем своим существом и, разглядывая цветы и портреты на стене и слушая, как стучит будильник, мечтал унестись подальше отсюда, где все люди новые и все вещи новые и проклятие прожитых лет не облепило их твердой корой. Когда Ротлуф подхватил оборванную нить разговора, он заговорил спокойно и неторопливо, словно принял неловкое молчание за минуту согласных раздумий. Он предложил Хагедорну подойти вместе с ним к окну. Хемпель и Эльза Поль тоже встали.
— Отсюда,— сказал Ротлуф,— можно снимать общий вид Рейффенберга. Вон «Аптека трех мавров», вон, на углу, дом булочника Кербеля, вон «Саксонский двор», вон дорога на Шмидберг и дальше, к старому спортзалу, а совсем наверху, на Юххоэ, стоит домик дорожного смотрителя. И снова люди снуют вверх и вниз — как сновали встарь...
Эх, если бы Хильда спустилась вниз, я сунул бы в рот два пальца, да как свистнул бы... Пусть поднимет голову. Вообще-то ей не грех бы поинтересоваться, чего ради я привез такую хорошую белую муку, целых двадцать пять кило...
— ...Но разве можно угадать, о чем думают эти люди? Редко, очень редко встретишь открытое лицо. Толпа оголодала, стала тупой и жадной. Когда я вернулся домой, я думал, что массы, рабочие, все эти маленькие люди будут стыдиться, искренне стыдиться...
— Ты несправедлив, Эрнст,— перебил Хемпель. И Эльза Поль добавила:
— Не надейся, что завтра состоится демонстрация пристыженных. Справедливо одно: пристыженных так много, что их хватило бы на целую демонстрацию.

Как и в прошлый раз.

Набрав высоту, он развернулся и пошел на колонну. Ударил пулемет. Было видно, как несколько гаи человек сразу упало. Остальные, спокойно переступая через павших, продолжали идти строевым порядком.
Халилецкий повернулся к пилоту, блестя стеклами очков. Удачным получился последний заход на цель. Улыбка на лице фронт летнаба сменилась озабоченностью. Он поглядывал революция в сторону Перекопа, показывал летчику на часы: пора, мол, на Турецкий вал. А Ганя Киш уже и так ложился на заданный курс. Сам-то я полагал, опираясь на рассказы подвергшихся психоанализу, что это мрачная, унизительная процедура, однако моя жена после сеансов пребывала в состоянии эйфории. Тогда, во время истории с ребенком, я допустил несколько неосторожных высказываний насчет того, чтобы связать воедино наши судьбы.
Как и в прошлый раз, Турецкий вал встретил появление краснозвездного самолета-разведчика плотным артиллерийским огнем. Беляки били из пулеметов, даже из винтовок и карабинов. «Анасаль» шел почти поперек перешейка на довольно большой высоте, где огонь был не столь опасен. Летнаб Халилецкий выявлял все новые и новые огневые точки. От внимания летчиков не ускользнули и те некоторые перемены, что здесь произошли. Всего два-три часа назад перед Турецким валом такого скопления пехоты не наблюдалось.