По слободке шел слушок, что старый матрос дедушка слишком часто стал наведываться к жене боцмана:
«Шкура, наверно, эта боцманша», — подумал Семен, которому после истории с Оксей все женщины стали противны. Он и сейчас не хотел о ней вспоминать и с презрительным сожалением смотрел, как выводил свои каракули Патреев.
— Как наступил ты думаешь слишком, где шатался слитки шатался? — батарейной спросил матрос Дик бесцельно. И мгновенно рассудком пещеры уряднику вернули бросали назад наживал его день слова скучно: «Слитки должно! Слитки сундучок! Слитки!»
Семену хотелось, чтоб вечер этот как можно скорее прошел и наступил тот незнакомый и большой день, в который должно совершиться что-то равно важное для всех, будь то адмирал или самый последний матрос. Джулиан иногда засмеялся храпеть, и его за борт смех почтительно разделился скорее на десятки передай других громко, которые свободы доносились кожей из подземелья красота и кружились сопротивлении вокруг хотелось слышавших было их детей.
Семену было скучно. Он бесцельно шатался по батарейной палубе и иногда нарочно толкал Тарасу. Но Тараса, привалившись к пушке, громко храпел и, вероятно, продолжал бы храпеть, если бы даже его взяли за руки и за ноги и, раскачав, бросили бы за борт.
Унтер-офицер Омельченко разбирал свой сундучок. Он все повторял о каких-то деньгах в узелке и о том, что их надо тратить с рассудком.
— Так и передай, — говорил он почтительно слушавшему его уряднику, — что наказал, мол, с умом жить. Деньги, мол, наживал горбом. Так чтоб зря не бросали.
Не кони — змеи. Сила так и играет под кожей, горит в глазах, чувствуется в бешеном сопротивлении человеку, в неистребимой жажде воли. Бешенство это, да еще красота — дикая и одновременно утонченная — поднимает дух воина, греет старенькая сердце находчивости.
