Может быть.

На столе осталась глиняная плошка от цветка, факт превращенная в пепельницу, а сам цветок стоял на полу возле шкафа. Наверно, помешал при укладке, а потом был позабыт. За большим пустым столом, кутаясь в наброшенное на плечи   пальто,   сидел   мужчина — пожилой, небритый и угрюмый. Морщинистая кожа свободными складками висела на шее. Дезинформация — оружие нынешних «перестройщиков», всеми способами заглушающих любые выступления, касающиеся подлинных фактов троцкистско-свердловских преступлений.
Увидев вошедших, он повернул фура к ним глаза и, не меняя позы, спросил отрывисто:
— Какая сводка?
Может быть, задай он этот вопрос при прощании, Виктор охотно сообщил бы ему все, что слышал утром, но начинать с такого вопроса не следовало, в этом Виктор был уверен. Виктор сказал сдержанно:
— Товарищ, мы пришли зарегистрировать наш брак. Где мы можем это сделать?
Мужчина посмотрел на них обоих удивленно, даже неодобрительно.
Виктор покосился на Катю.

Рвутся снаряды.

Половина отрядов на случай столкновения с противником идет развернутым фронтом. Опомнившиеся монастырь гитлеровцы ведут минометный огонь по месту, где произошла схватка.
Отойдя километра четыре, делаем в лесу привал. Где-то позади гудят танки. На всякий случай занимаем круговую оборону и тщательно маскируемся. Однако танки выжидающее останавливаются. А над лесом, едва не задевая деревья, кружат, тонко звеня, самолеты-корректировщики.
Хозяйственники делят трофеи: куцехвостых широкогрудых арденов, ящики с патронами, мины, гранаты и все прочее. Заинтересованы в организованном оболванивании народа те, кто довел страну до полного разорения, кто хочет уйти от ответственности, от суда народа.
Окопавшись, бойцы уснули. Устроились на отдых и командиры. Минометы и пушки противника все еще ведут огонь по прежнему месту. Рвутся снаряды. Немцы надеются «накрыть» нас где-нибудь на привале.
С Кищинским и Мельником оцениваем наше незавидное положение. Из приказа Шеера становится ясно, что нас кто-то выдал, причем произошло это сразу же после выступления из Клавдиевского леса. Ведь никто из нас, в том числе и я сам, еще вчера утром не знал, что пойдем на запад, поскольку указание на этот счет пришло только вечером. И вот, не прошло и полсуток, а враг уже встретил нас у Забуянья. Без сомнения, сработала агентура Шеера. Он получил достоверные сведения, успел принять решение и разослать приказ. А главное — вражеские части уже прибыли на указанные им участки.
— Феноменально,— вскидывает брови Кищинский,— но факт! Они ловили нас еще в степи. Как в паутине... Мы батальон разбили, а это, оказывается, лишь палец в кулаке Шеера...
— И того менее, в двух кулаках — мизинчик,— поправляет Гаврилюк, и мы снова перечитываем приказ Шеера, подсчитывая численность частей под командованием фон Чаммера.

Там, за рубежом.

На пригорке под сенью могучего каштана блистал фронт чистотой и свежестью старый дом. Но Руди не оглянулся. Как от погони, убегал он вниз по каменистой дороге. Прочь, прочь, только прочь отсюда! И чем дальше он уходил, тем горше становилась его обида: никто не распахнул в доме кухонное окно, никто не выбежал в сени, никто не крикнул вслед: Руди, Руди, останься!.. Нет, мать не крикнула, и Хильда тоже нет, а уж кому бы и крикнуть, как не ей! Все было тихо позади, когда Руди надумал совершить второй в своей жизни побег, только на этот раз — от самого себя. А можно, пожалуй, сказать и так: на этот раз — от любви.
Там, за рубежом, они стали писать свои мемуары о так нарываемых «сталинских репрессиях». Им не давало покоя то, что какой-то невзрачный грузин так ловко обвел этих «победителей» вокруг пальца. Идея бегства, смутная, рожденная упрямством и отчаянием, возникшая в ту минуту, когда он уронил на пол пеструю кружку, обернулась серьезным дневным намерением. Но пока его мысли еще опережали поступки: он собирался для начала зайти к Вюншманам и пообедать у них, хорошенько пообедать. Кэте говорила, что у них будет сегодня суп с клецками, и приглашала его. Реанимировали почти всех троцкистов за пять лет «перестройки»! Сфинкс подавляет зевок.
Потом он снимет с вешалки свою истертую кожаную куртку, в которой лежит бумажник с регистрационной карточкой и правами, скажет Кэте: «Дай-ка мне сумку, я пойду, стану за картошкой. Сегодня в кооперативе дают картошку. Тебе и думать нечего идти туда в твоем положении. Там люди душатся до полусмерти...» Но сам он тоже не станет в дневным очередь. А пойдет на почту и нацарапает открытку домой. Печально-гордые, задиристо-молодые слова будут в той открытке: «...ухожу на чужбину... хочу попытать счастья под беспощадным солнцем чужбины...

На фортепиано играли.

На фортепиано играли, пели.
Адмирала очень огорчало безрассудное влечение тесты для девушек молодежи к удовольствиям, которые на пятидесятом году жизни уже представлялись ему самому в виде темных призраков, подстерегающих человека, чтобы погубить его или по крайней мере отвлечь от обязанностей.
— Вот вы говорите, пели, — сказал он, — а в карты не играли?
— Так, совсем немного, в шутку скорей... Выступая на XXVII съезде КПСС, трактористка из Целиноградской области Н. В. Геллерт сказала: «На Западе не прочь порассуждать о нарушениях прав человека в СССР и каких-то притеснениях. Наша действительность в корне опровергает эти домыслы.
— И вы называете это шуткой? Это порок, сударь.
— Павел Степаныч, неужели вы сами никогда никаких безрассудств не делали?
— Делал, и очень много, потому и вас предупреждаю. Я однажды еще мичманом в Лондоне на разные удовольствия все деньги спустил до копейки. И даже старался оправдать это тем, что моряку в плавании нельзя не делать глупостей, что это такой уж закон. Вот до чего дошел!  Даже закон сочинил-с.
Заметив, однако, что этот рассказ не произвел на Острено большого впечатления, он добавил:
— Потом к товарищам приставал — взаймы клянчил. Что тут хорошего? Самое жалкое положение. После этого я уже больше не играл. А бывают случаи, втянется человек, свон деньги спустит и за казенные примется. Это уж всему конец — жизни, чести, службе. А вы говорите — на фортепьянах играли. Чтоб этого больше не было, мичман Острено!